|
живопись и графика
Поэзия
Проза
Гостевая книга
Фотогалерея
|
Проза
Недосоленный пирог или капризы памяти
Элегия
Я стираю шарф.
Как я отмыл свои деньги.
Осенний мотив.
Два жизневосприятия (этюд.)
Околокитайские мотивы.
Зарисовка
Самый доступный собеседник
Одеяло
Маленький рассказ
Небольшой эпизод из детства
Эссе
Недосоленный пирог или капризы памяти
Жена испекла пирог с капустой, и мы сели пить чай. Я откусил от пирога, и мне показалось, что в нём маловато соли. “Разве тебе мало, ведь ты малосол?”, – ревниво спросила жена. “Да нет, просто захотелось солёненького, ты же знаешь, что я иногда бутерброд с селёдкой запиваю сладким чаем. А когда мы жили на Английском, в соседней семье лепили пельмени, и они всегда были очень солоны”. “Ну и что?” “Да так – вспомнилось”.
Барак на Английском, точнее, четыре барака в одном дворе, строились ещё до войны как общежитие для студентов лесной академии, и мой отец жил тогда как раз в том бараке, куда вселилась наша семья после возвращения отца, но уже в качестве преподавателя. Отец рассказывал, как он однажды студентом репетировал у себя в комнате – играл на корнете – это такая громкая медная труба, и вдруг в комнату входит его отец, мой дед Митрофан, который приехал из Тихвина навестить сына, не зная точного адреса, и нашедшего его по звуку трубы. Ещё отец вспоминал, как водил Митрофана в “Мариинку”, а тот всё крутился в кресле, и приговаривал:
“Вот бы Саньку бы сюда!”. Саньку, своего младшего брата, папа тоже водил в “Мариинку” на балет. “Ну и как?” – поинтересовался отец после спектакля. “Ничего пляшут”. “Ах ты, сукин сын, это тебе не пляски у завалинки, а Лебединое озеро!” Зато Ваня, другой брат отца, слушал оперу не отрываясь – он тоже, как и мой отец, играл в духовом оркестре. Своих дядей мне увидеть не пришлось, оба пропали без вести на фронтах Отечественной.
Студентом я не ездил в Тихвин на целое лето, как это бывало в школьные годы, а бывал там наездами на свадьбах и похоронах. Приехав, сразу же облачался, несмотря на протесты тёти Маши, в ватник, и шёл по воду к колодцу – уж очень мне нравилось носить воду на коромысле.
Первой была свадьба моей двоюродной сестры Тани. Гуляли по-деревенски, дня два-три кряду. Проспавшийся гость из “Чухарей” (местность в Тихвинском районе, где проживает исчезающая народность вепсов) вышел на крыльцо и задумчиво так спрашивает у меня: “Скажи, паренёк – сейчас вечер или утро?” – вот как гуляли. Мне стало скучно среди подгулявших, и я вышел на улицу побыть среди детворы. Играли в “испорченный телефон”, которому научил их я. Пятилетняя девочка чтобы сказать мне на ухо слово, переданное ей шёпотом соседом слева, веснушчатым мальчуганом, обхватила меня ручонками за шею и восторженно прошептала: “Слон!” От неё пахло парным молоком и кожа – бархатисто гладкая.
Потом меня зазвал к себе Боря Кольцов, дачный друг, с ним мы выпили по кружке браги, с коварным свойством которой я был до сих пор не знаком. С Борей мы прогулялись до ценральной площади, а там он препоручил меня своим знакомым – водителю автобуса и ещё какому-то мужичку с пронзительно голубыми глазами. С ними мы развезли по соседним деревням рабочих, заехали в гости к мужичку с голубыми глазами, который всю дорогу читал наизусть Есенина. А поздно вечером они довезли меня почти, что до дому. Мне было стыдно возвращаться во хмелю к тёте Маше, к тому же, я где-то сильно извозил в грязи свои брюки, и я, чтобы оттянуть время, заглянул в соседский дом к Пагольским. Честно признаться, мне хотелось взглянуть на девочку Таню с огромными серыми глазищами и большущими, как у телёнка, ресницами. Там заохали, запричитали, напоили чаем, отчистили брюки от грязи и направили домой.
Это было третье по счёту хмельное безумство юности. А первое случилось на шестнадцатилетии Шуры Лебедева, когда мы втроём – Шура, Юра Зингеренко и я, выпили “маленькую” водки, от которой сначала стало весело, а затем тошно. На моё шестнадцатилетние они подарили мне бритвенный прибор – “скребок”, которым я бреюсь по сею пору. Шура жил в том же бараке, что и я, только в другом подъезде.
Хорошо помню этот барак – как-никак одиннадцать лет прожито в нём! Потом, когда я из любопытства пришёл поглазеть на него, после нашего переезда в новый дом, мне было страшновато подниматься по шаткой лестнице, и жутковато ходить по опустевшим комнатам, своим и соседским. Моей бабушки Маше не довелось порадоваться за нас: она умерла незадолго до нашего новоселья. Хорошо помню, как это произошло. Я пришёл с занятий, и застал отца, обычно весёлого и энергичного, сидящим на краю кровати. Он был бледен. “Бабушка умерла”, упавшим голосом произнёс он. “Что ж, собирайся, поедем вместе”. Я удивляюсь в себе способности мобилизоваться в критические моменты, это очень ценное свойство!
Поехали, на поминках здорово выпили. Отец из-за стола пошёл к своему другу детства, а мы с моим старшим двоюродным братом Володей, тогда матросом из Кронштадта, отпущенным на сутки, пошли бродить по Тихвину. Вова зачем-то купил “маленькую” водки, я только пригубил, остальное допил он. Завернули в кинотеатр, сели в последний ряд полупустого зала. Володя тут же уснул, а я берёг его сон – боялся опоздать к поезду. Картина называлась “Никогда”, я смотрел на экран и ничего, кроме белого пятна, не видел. Чтобы ненароком не уснуть, я качался как маятник туда, сюда. От жары, от качания, и от перепоя я срыгнул всё содержимое желудка прямо на Володин матросский клёш. Как мы шли к дому, смешно вспоминать! Вова слегка протрезвел, а я то и дело поскальзывался на обледенелой дороге, падал и тут же вскакивал как Ванька-встанька. Хороши же мы были, когда предстали перед тётей Машей! Пока мы спали, женщины привели в порядок нашу одежду, и на поезд мы не опоздали. Бабушки нет в живых уже 34 года, папы – восемь лет, Володи – четыре, тёти Маши – полгода.
Теперь о пельменях, о которых я упомянул в начале рассказа. Готовили их в семье Дмитриевых. Дядя Юра – высокий, “дядя, достань воробышка”, и тётя Аня, ростом под стать ему, но крупная на тело, преподавали гидравлику.Помню, дядя Юра сажал меня на одно колено, своего сына Колю – на другое и рассказывал фронтовые истории. Няней у Коли была невзрачная на вид маленькая женщина тётя Дуся. Они привезли её из города Вятки, откуда сами были родом. Папа шутя говорил о дяде Юре, что у него из попы вылетают живые сороки, так он характеризовал любителей прихвастнуть. Ещё до нашего новоселья Дмитриевы уехали в Йошкар-Олу, где Юрий Яковлевич сначала стал преподавать, а вскоре получил место ректора. Тётя Дуся – мастерица лепить горы пельменей, уехала к себе на родину, где и окончила свои дни. Пока был жив мой отец, Юрий Яковлевич частенько давал о себе знать открыткой к Новому году, а теперь не пишет, да и жив ли?
По соседству с Дмитриевыми жила штукатур тётя Клава Рачёва с пьяницей мужем и двумя детьми, Валей и Вовой. Дядя Вася, тёти Клавин муж, когда напивался, был единственной неудобной личностью в нашем общежитии, но он вскоре умер во время очередного запоя. Я часто приходил в гости к тёте Клаве – послушать “Голос Америки”, Сахарова. Так началось моё негромкое, “карманное” диссидентство. Семья Рачёвых переехала с нами в соседний подъезд “хрущёвки”, Вова стал порядочным человеком, а Валентина вместе со своими двумя дочерьми пошла по стопам родителя – спилась.
В том же конце коридора проживала семья Матросовых, тоже преподавателей, с двумя дочерьми, Олей и Надей, ровесницами моей сестры Иры. У Оли своя семья, а Надя – не замужем.
В нашем конце коридора кроме нас жили ещё две семьи: Резниковы и Киприяновы. Дядя Петя Резников родом из города Сумы, что на Украине, дружил с моим папой. Очень степенный и рассудительный, преподавал он деревообрабатывающие станки, но, несмотря на множество изобретений, и статей, диссертации, как ни старался, не защитил – трудно было ему на старости лет бороться с тогдашней бюрократией. Тётя Галя (Галия Зейфулевна) намного младше Петра Кузьмича и преподавала химию и дочка Таня, Иришина подружка, тоже стала химиком. Ах, какие беляши готовила тётя Галя – пальчики оближешь! Она хоть добрый человек, но характер у неё по-татарски крутенек, и остра на язычок.
Семья Киприяновых, в те поры ещё аспирантов, была сама скромность, видимо, подавляло окружение преподавателей. Киприянов Алексей Иванович родом из деревни в Новгородской области, стал ректором Лесной академии. Тогда я работал программистом на кафедре вычислительной техники. Помню, как-то после торжественного собрания в актовом зале по случаю очередной годовщины Октябрьской революции подходит Алексей Иванович этаким надутым пузырём ко мне и спрашивает: “Ты почему не пел Интернационал?” “Да голоса у меня нет”, отвечаю. “Не хорошо, говорит, хоть бы рот для виду раскрывал!”
Вот в какие дебри памяти завёл меня недосоленный пирог и желание отвести от себя гнев жены, плохо переносящей критику в свой адрес.
1996
Элегия
По радио звучит орган Домского собора: концерт из произведений Вивальди и Баха. За окном дачного домика свистит, надрывается ветер, гонит по небу череду слоистых облаков. Изредка поливает дождик. На подоконнике светит голубой стаканчик с букетом ромашек и колокольчиков. Я закусываю водку горячей яичницей и бутербродом с холодной котлетой. Четверть часа назад я вернулся с тридцатикилометровой вело прогулки по дачным окрестностям.
Вначале я поехал по лесной дороге, ведущей к бывшему финскому хутору “Роуси”. Местные жители так и говорят: дорога на Роуси. Километрах в трёх от деревни начинаются глухие места, того и гляди, что из ельника выкалится косолапый или затрещит сухими ветками сохатый. Разумеется, пустые страхи: всё зверьё убегает, заслышав скрип моего велосипеда. Интересно было бы хоть одним глазком взглянуть, как выглядел некогда, этак лет 60 назад, этот хутор и его обитатели. Но прошлого не воротишь. Оно порушено основательно, навсегда.
Через час езды я въехал во владения недавно могущественного производственного объединения ЛОМО – в летний оздоровительный лагерь Тарасовка. Крутенек,слышал я, был директор объединения Михаил Панфилович Панфилов, но дело знал и о людях заботился. Я так понимаю, и село Приветненское, образованное как по мановению волшебной палочки преимущественно из переселенцев Калининской (Тверской) области, и дачные владения ЛОМО – это шаги освоения отнятых у Финляндии земель. В памяти всплывает любительское фото 40-летней давности, где запечатлены мой тесть с дочерью и сыном Тамарой и Юрой. Фото сделано на той самой дороге, по которой я ехал теперь. Тестя я не застал в живых, но по рассказам, отличный был человек, Тамара уже на пенсии, а Юра – беззубый тихий алкоголик.
Завернул я и к хатке, где мы с семьёй снимали первую свою дачу, где наш с женой первенец начал ходить. Так и представляется он мне, держащимся за коляску и переступающим своими нетвёрдыми ещё ножками. Что-то царапнуло по сердцу: как-никак, двадцать лет прошло, и ножки у первенца давно окрепли. Прошлое имеет магическую власть над чувствами.
Растроганный, направил я руль в сторону Голубых озёр. Но стоило подумать – “Голубые озёра”, как вспомнилось что-то неприятное, как будто посередь ясного дня на солнце набежала тучка. Ах да! Как-то в начальной поре нашего замужества жена проговорилась, что ездила сюда вдвоём на машине: я так понял, что со своим тогдашним возлюбленным. Я тогда промолчал, но ревность обожгла как укус пчелы. Вот ведь как: и любовь давно истлела, а память о прошлой ревности осталась и только ждала своего часа, что б напомнить о себе. Чудно!
Озёра не обманули моих ожиданий: вода по-прежнему голубая и холодная. С удовольствием искупался. Двадцать лет назад я бы не осмелился: не было теперешней закалки.
Обратно я ехал по асфальту Средне Выборгского шоссе, с жадностью вбирая глазами многообразие зелёных тонов – от тёмного изумруда еловой хвои до светлого бархата травы вдоль дороги. И всё это освещено щедрым вечерним солнцем. Красотища! Свернул на грунтовку, которая зовется Мельничной дорогой. Вот и поворот в лес с Мельничной дороги после пятого мостика – Колины места. Эх, Коля, думал ли ты полгода назад, что не ходить тебе больше сюда за грибами! “Профессор” – с ехидцей звал он меня. Каждому он находил забавные прозвища. Так и вижу его могучий, заплывший жиром торс, и белёсые ресницы на круглой как шар голове, выходящим распаренным из бани. Гангартюа из Приветненского, рядом с ним я – пигмей; ещё бы: разница в весе в два с половиной раза в его пользу. И могилу ему вырыли солидную.
Вот скоро и конец моему путешествию. От усталости опустил голову вниз и увидел на раме изоленту, где было когда-то приварено сидельце, на котором я откатал своих сыновей. Бог ты мой! – я и думать забыл, что моему вело больше двадцати лет, и шесть из них им владел Гриша Симкин. Лет десять, двенадцать назад я видел Гришу по телевизору в передаче из Нью-Йорка. Тогда ещё Лена Львович – его жена, красавица с глазами оленихи, была жива. Спасибо тебе Гриша за подарок – хорошо он мне послужил всё это время. Я ведь в седле с малых лет. И никто не знает, сколько мне сидеть в седле, хоть и говорят: “скрипучее дерево долго живёт”.
1995
Я стираю шарф.
После долгой зимы я решил постирать шарфик: свалялся, потерял форму, впитал много моего пота. Замочил я его в тазике отдельно от прочего белья, засыпал порошком, залил тёплой водой и оставил отмачиваться. Потом осторожно стал стирать его вручную, не доверяя нежную шерсть машине. Сколько в нём скопилось грязи, мама мия! Но вот после третьей воды шарфик чист.
Что тут такого, подумаешь! Действительно, ничего особенного. В этом-то и прелесть! В то время как целые народы бьются друг с другом, будь то в Боснии или в Чечне, не зная жалости и сострадания, ослеплённые ненавистью. А я мирно стираю шарфик. И это немногое из того, на что я могу повлиять собственноручно: был шарфик замызган, а стал чистым и пушистым. Был обычный кусок картона, и вдруг из-под моей кисти появилась картина. Был только замысел, намётки, а теперь есть работающая программа. И я доволен тем, что пока у меня не отняли возможность легко и просто постирать свой шарфик, написать программу, изобразить картинку, проехаться на вело, одним словом, жить в своё удовольствие.
1996
Как я отмыл свои деньги.
На сей момент у меня в кармане пусто, только пять тысяч, что дала жена на папиросы. Чем заработать, думаю? Шутка ли сказать – три месяца без зарплаты. Прохожу мимо бани, мужик торгует вениками. “По чём?”, - спрашиваю. “Берёзовые по пять, дубовые по шесть”. “А если я принесу свои, купите? И сколько дадите?” “Ну, хороший за три куплю”. Принёс. Мужик купил один дубовый за две тысячи. “А берёзовые у тебя хороши, но пересушены. Оберни их на ночь мокрой тряпкой”.
Пришёл я домой с двумя тысячами, кладу в карман пиджака. А где же те пять, что жена дала? Ах ты, мать твою! Я же их из пиджака в карман рубашки переложил, а рубашку сегодня выстирал! Сунулся к белью, развешенному на верёвке, - точно, там. Достаю из кармана жёваный мокрый комочек. Просушил, разгладил утюгом – опять как новенькие пять тысяч, только почище. “Отмытые деньги”, - пошутил сын: с юмором у нас в семье полный порядок.
1997
Осенний мотив.
Меня мало уже, что трогает в этой жизни: живу размеренно, почти без эмоций. А сегодня катался на вело по лесным дорогам в округе Приветненского,- вдруг слышу скрип гусиной стаи. Остановился, жду. Минуты через три надо мной проплыл нестройный гусиный клин. Ветер гнал облака, а ниже с тревожными криками летели гуси в строе буквы V. Внутри этой буквы образовались ещё две маленькие V, однако вожаки этих маленьких V быстро устали и ветер загнал их в общий строй. Да здравствует природа, да здравствует и прощай – жизнь!
1998
Два жизневосприятия (этюд.)
Вначале выпадают зубы, редеют и седеют волосы. Фигура грузнеет, или худоба приобретает более отчётливые формы. Пропадает блеск в глазах. А вместе со всем этим и привлекательность для особ противоположного пола.
Но не только потери. И приобретения случаются тоже: в пояснице прострел; в боку кольнёт или в ухе; сердце закапризничает; давление вдруг ни к чёрту. Короче - горестный список недугов. А то забудется элементарное, например, номер своего домашнего телефона, - склероз.
Пошатнётся от всего от этого уверенность в себе, ловко и трусливо скрываемая под фальшиво-бравурное: А мы ещё не старики…
Вместе с привлекательностью пропадает сама возможность понравится, хотя на первых порах надежда не оставляет нас, хорохоримся!
После некоторых эволюций начинаем понимать и осознавать, что зря хорохорились. И само желание нравиться оставляем за невыполнимостью, а значит, и за ненадобностью. И потихоньку окукливаемся.
А если ещё и чувство юмора откажет, то пиши - пропало.
Знакомы мне и люди другого сорта, вот 62-летний Генрих Генрихович, например. Сын репрессированного в 37-м году поволжского немца, приехал 25-летний Генрих покорять Питер. И покорил. Крепкий, с седым ёжиком волос, с седой щёточкой усов, уверенный в себе бензо-бизнесмен, несгибаемый жизнелюб, страстный и заядлый охотник, а в друзьях у него: художники, врачи, и просто незаурядные люди. Отец шести сыновей в возрасте от пяти до сорока двух лет, рожденных от шести женщин, и я полагаю, что и седьмой, если он пожелает, проблем не будет. Сыновей называл немецкими именами: Генрих, Вильгельм, Отто. Хлебосольный владелец особняка в Парголово, с банкетным залом на 30-50 персон, с сауной и бассейном, с кабинетом и спальней (которая редко пустует), с диковинными лестничками собственной конструкции между этажами, с огородом, за которым ухаживает старшая жена, и домом для старшего сына. И что удивительней всего - все жёны, сыновья и любовницы мирно сосуществуют, не предъявляя претензий друг к дружке. Кто-то скажет "деньги". Я скажу - обаяние и деньги. Я же - ни то, ни сё, ни жужелица, но и не чайка, летящая в небе.
1999 - 2000
Околокитайские мотивы.
Ненормативная лексика!
Три года назад я побывал в Китае – шестимесячная командировка. О каждом дне, проведённом на родине пороха и бумаги, можно было бы написать отдельный рассказ. Однако я остановлюсь на одном эпизоде, который к Китаю имеет лишь косвенное отношение, постольку, поскольку это было в Китае.
Среди тринадцати разновозрастных российских мужиков, обеспечивающих китайский заказ, я был, чуть ли не единственным, кто любил гулять не по центральной улице и магазинам, а куда-нибудь вбок и подальше, так что через месяц моего пребывания Таншань не был для меня тайной за семью печатями.
Работал с нами и Слава Батунин, тоже из Питера, и даже из одной со мной конторы, но дома мы по работе мало контачили. И вот как-то раз (а уже прошло полтора месяца с моего приезда и четыре – с момента Славиного приезда, то есть он – как бы старожил) я, заскочив в гостиницу после работы на пять минут, чтобы умыться (жара уже в мае стояла, по нашим северным меркам, - страшная; а потом оказалось, что лето того 1997 года было самым жарким для тех краёв за последние 50 лет), решил прогуляться в парк – до ужина оставалось часа два.
Выйдя из ворот гостиничного двора, я тут же натолкнулся на Славу с Серёжей, с которым они сдружились за последнее время. Серёжа, как и я, программист, приехали мы вместе, он где-то на двадцать лет младше меня, скромный, работящий, но примитивный по моим понятиям экземпляр хомо-сапиес. Слава, напротив, непростая фигура, лет на пять-семь младше меня, отличный специалист, но вспыльчивый и непредсказуемый человек. Остановились, вопрос мне:
- Ты куда?
- Да прогуляться перед ужином.
- И куда же?
- Я бы хотел в парк.
- А это далеко?
- Тринадцать минут хода. Только метров триста придётся пройти по жаре, в пыли и вдыхая перегар грузовиков.
- В парк, так в парк, - сказал Слава, а Серёжа промолчал.
Прошагали немного молча по пыльной грузовой дороге.
- А я похудел, - прервал молчание Слава.
- А я, наоборот, поправился, - поддержал я разговор.
- Конечно же, жрёшь как будто бы в последний раз!
- Так вкусно же очень!
- Ой, не пизди! Мне противно слушать, как человек с аппетитом ест столовскую пищу!
И через некоторое время:
- Ну и завёл же ты нас Сусанин!
- Я же предупреждал, что будет пыльно. А вот и парк!
- Где ж ты парк видишь? Ещё полчаса в гору лезть, ёп-твою! А скоро ужин!
- Зато машин не слышно, и людей не видать, прохлада от деревьев, кустов и травы. А воздух-то какой, понюхай, Слава!
- Кладбищем пахнет, - нарушил обет молчания Сергей.
- А скамейки здесь хоть есть? – это опять Слава, и всё на высокой ноте.
- Скамеек мало…А вот тебе и повезло, Слава, смотри – беседка.
- Так скамейки-то каменные, и ветер дует.
- Да Слава, ты прав, давайте побродим немного, и к дому.
- Нет уж, на хуй, на хуй, давай сразу к дому!
- Как пожелаешь. Но давайте пойдём вперёд – не люблю возвращаться. А там рядышком центральный вход в парк.
- У тебя, ёп-твою, всё рядышком, а пойдёшь – обосрёшься!
- Ну, как знаете, можно и обратно…
- Чтобы опять по пылище тащиться?
- Тебя, Слава не понять: вперёд – плохо, назад тоже плохо.
- А что меня понимать, ёп-твою! Затянул в какой-то ёбаный парк.
А теперь ещё и на ужин опоздаем по твоей милости, романтик хуев!
К гостинице мы вышли за полчаса до ужина.
1997 - 2000
Зарисовка
С электрички на “Ланской” пересел на 21-й трамвай. Уселся на втором сидении спереди, а на первое, лицом ко мне, села девочка лет 14-15-и. Рядом с ней стала её подружка того же возраста – и щебечут обе, ни секунды передышки.
Обе – глухонемые. Проехали остановку-две, - входит паренёк на костылях из травм пункта. Девочка уступила ему место. Я поднял глаза от книги (Джон Стейнбек) и встретился взглядом с девочкой-подружкой, улыбнулся, и она мне в ответ. Через пол-остановки мне выходить, я встал и жестом пригласил сесть одну из девочек. Села. Через полминутки трамвай тормозит на “Удельной”. Я стою на ступеньке у выхода, а девушки-девчушки машут мне обе-две, приветливо улыбаясь.
И я им помахал. Иду домой – и на сердце легко, хотя возвращаюсь от умирающего.
P.S. Памяти Эдуарда Леоновича. 6.03.2002
Самый доступный собеседник
Существует расхожая фраза: человек страдает от одиночества. Может быть я выдумал эту фразу, и она вовсе не расхожая. В данный момент это не важно: фраза произнесена, есть в ней толика смысла, а я как раз собрался противоречить и этой фразе и, может быть, здравому смыслу.
Электричка на сей раз проследовала по графику и вполне комфортабельный автобус повёз меня среди недели на дачу (если можно назвать дачей избушку-развалюшку, снимаемую за недорого в райском уголке Карельского перешейка). Но вдруг автобус, тронувшись от очередной остановки, резко остановился. “Приехали” – объявил водитель, а я в этот момент читал рецензию не рецензию, ну что-то вроде того, о “Заблудившемся автобусе” Джона Стейнбека. “Ну и ну!” – подумал я и зашагал дальше пешком. Идти было не долго, всего-то час вместо получаса, если б автобус не сломался. По дороге насмотрелся дач уже построенных и только образующих свои фундаменты. “Ах, как быстро перешли от развитого социализма (чёрт бы его побрал) к жестковатому капитализму!” – подумал я, но не огорчился и не возрадовался.
Моё время ушло. Я приезжаю по старинке в свою избушку, навожу порядок, истоплю, если холодно, печку, поработаю слегка на своих двух грядках, отварю картошки и сяду перед зеркалом: оттуда смотрят на меня большие чёрные брови-гусеницы как у моего отца и как у моих сыновей, из под них поблёскивают умные карие глаза, красивое точёное лицо начинающего стареть человека – ну чем не собеседник? Сижу себе, ловлю кайф, если захочу – включу радио приёмник: и вот я со всем миром, правда, не в интерактивном контакте. А зачем? Кому нужен мой голос, кому нужны мои ахи да охи, тем более, что нет у меня никаких охов. Я просто отдыхаю от города от семьи, от проблем. За окном рвётся, завывает сентябрьский ветер, за спиной уютно потрескивают дрова в печке, передо мной стаканчик водки и на закуску горячая картошка с огурцом: ну чем ни рай?!
Сентябрь 2002г.
Одеяло
Одеяло как одеяло. Старое, ватное. Поэтому тяжёлое. Проносилось изрядно: клочья сероватой ваты выглядывают из под красной материи. И не то что «выглядывают», а, просто-напросто, вытарчивают из-под той самой материи.
Одеялу более ста лет. Мне под ним тепло и уютно. Время от времени починяю его, кладу заплатки и не выброшу его до самой своей смерти. Под ним и умру.
Десятки людей были зачаты под ним и некоторые из зачавших умерли. Одеяло бабушки или, может быть даже прабабушки моей жены.
1 марта 2002 г.
Маленький рассказ
Прохожу мимо старого трёхэтажного дома, построенного ещё пленными немцами после войны, вижу вывеску «Стоматология». Думаю – зайду, полюбопытствую. Вошёл. Всё чинно , благородно, женщина за стойкой с компьютером спрашивает: «Вы к нам? Какие проблемы?»
- Да я так – зашёл посмотреть. А впрочем, можно сделать профилактический осмотр зубов?
– Можно
- А сколько это стоит?
- 200 рублей.
– Согласен
- Посидите минутку в кресле.
Через минуту в приёмную входит девушка в светло-салатных брючках и светлый верх. А главное – лицо чистое, светлое. Блондинка. Чубчик лёгкий на лоб свисает, и сзади прядь блондинистых волос. Я тут же влюбился.
«Пойдёмте. Садитесь в кресло. Так. Наташа, записывайте: на нижней челюсти ни одного зуба, на верхней семь зубов» - и т.д.
Принялась лечить кариес верхнего зуба. Восхитительно! Ассистентка Наташа слева от меня всё время держит шланг с водой и отсос, доктор Таня сверлит мне зуб и при этом лежит на мне правой девичьей грудью на моей же правой мужской.
Потом я нарисовал Тане картину «Март» - дело было в марте, а потом в июле случайно встретились у крыльца «Стоматологии»: «О!» - только и успел я сказать, а она, улыбнувшись и открыв дверь, помахала мне рукой и исчезла за дверью.
2011
Небольшой эпизод из детства
Потянуло на воспоминания - значит, скоро умру – и не надо говорить – «как это всё мрачно». Чего ж тут мрачного? – Уйду к бабушкам и к дедушкам на свидание.
Помню, бабушка моя Маша приезжала к нам в тогдашний Ленинград, хотя и тогда народ называл его Питером, в гости. Обычно зимой, потому что летом мы семьёй приезжали к ним в гости в Тихвин.
Вот, приехала бабушка, сходили с ней в цирк, поели мороженого (морожено – как она называла) – счастье! И приходит пора бабушке уезжать. Папа купил билет, проводил бабушку до вокзала, посадил в вагон. Маленькая справка: тогда, 50-е годы ХХ века провожатые покупали входной билет на перрон. Папа купил этот билет, посадил бабушку в вагон, и отправился назад домой в Лесное, где мы жили. Придя домой, он выбросил этот злосчастный билет на пол в комнате, где я сидел с младшей сестрой у печки (на улице - мороз) и играли во что-то. А я подобрал его и читаю вслух (надо же показать свою грамотность!): «Билет Ленинград -Тихвин, вагон такой-то, место такое-то». Батя выхватывает у меня бумажку, бледнеет, краснеет, одевается и бегом (как это бегом? – не менее часа до Московского вокзала на трамваях!). Приехал он на вокзал, дошёл чуть ли до начальника вокзала, объяснил. Там дали депешу в Волховстрой.
А в Волховстрое плачущую бабушку Машу чуть ли не высадили из поезда, хотя соседи по купе говорили, что провожал её очень солидный мужчина. Но депеша пришла во время, проблема разрешилась.
Мне-то, теперешнему, владеющим компьютером и мобильным телефоном, с трудом в это верится, а что сказать про нынешних молодых? Они б сказали: «Батя, хватит врать, да сказки рассказывать» - и они как будто правы.
2011
Эссе
Со мною что-то происходит –
Ко мне мой старый друг не ходит,
А ходят в праздной суете
Разнообразные не те…
В мире всегда что-то происходит. Кто-то рождается, а кто-то умирает. Кто-то набирается ума, а кто-то его теряет. Даже камень, несмотря на его кажущуюся стабильность, в конце концов, превратится в песок, а потом и в пыль. Не будем о грустном. Всё идёт так, как тому и положено быть.
Когда мы были молоды, бродили мы по городу… Теперь не бродим, наскучило нам это занятие. Больше сидим у телевизора, а там всё для всех: кому политика, кому фокусы, а кому фокусы политики. Кому о жизни животных, а кому о жизни животно-подобных. Кому музыка, а кому барабанный бой, а кому-то бой быков.
В школе нас учили, что кристалл – это нечто твёрдокаменное – «кристаллическая решётка», одним словом. И вдруг оказалось, что в природе существуют жидкие кристаллы, пыльца бабочки, например. А потом приспособили эти кристаллы в компьютеры и в дисплеи мобильных телефонов. А сам «мобильник» – это ж три чуда чудесных в одном флаконе! И кто скажет, где предел человеческой любознательности и изобретательности? Похоже, что нет его, этого предела. Так что, скучать нам некогда.
22 января 2012 г.
|
